Исторический путь русского земледельца или судьбы крестьянской Атлантиды

«Назови мне такую обитель,

я такого угла не видал,

Где бы сеятель твой и хранитель,

Где бы русский мужик не стонал?»

(Н.А.Некрасов. Размышления у парадного подъезда)

Судьба России, с первых столетий складывания базовых черт её облика и особенностей не только неразрывно связана с фигурой пахаря-земледельца, но и во многом им определялась. Это отчетливо становится ясно по мере его трагического ухода с исторической сцены, начало которому положил «Великий перелом» начала тридцатых годов века, а завершил разгром тех же коллективных хозяйств конца 80-начала 90-х годов ХХ века, будто бы поставившего на нем два свои креста в латинском его обозначении.

При этом в историческом сознании значительной, если не подавляющей, части общества сформировалась весьма своеобразная, мозаичная картина представлений об историческом пути русского крестьянства, состоящая отчасти из лубочных картинок девятнадцатого века, а также из произведений школьной программы русской классики, в первую очередь Тургенева и Некрасова.

Время после освобождения крестьянства в 1861 году и последующие сто с лишним лет его существования превратилось в мифы официальных трактовок учебников, в основу которых легли схемы печально известного «Краткого курса». Так возникло широко распространенное представление, что абсолютно подавляющая часть русского крестьянства состояла из крепостных, а сами крестьяне после реформы оказались без земли, что аграрная политика власти после потрясений 1905 года, известная как столыпинские реформы, только усугубила их положение. Часть этих мифов довольно легко была опровергнута публицистами времен перестройки, но как известно «дьявол прячется в деталях», а их то как раз и не особо заметили, и вместо старых мифов, а нередко и поверх них, не устраняя их по сути, пышно расцвели новые.

Даже в советское время никогда особо не раскрывались положения «Декрета о земле», ставшего платформой прихода к власти большевиков. И это при всей его доступности в отличие от стенограмм партсъездов 20-х годов и отдельных работ В.И.Ленина, долгое время остававшихся «тайной за семью печатями». НЭП в деревне, за два-три года восстановивший довоенный уровень производства, и, как отмечали непредвзятые наблюдатели, поднявший уровень внутреннего потребления продукции крестьянских хозяйств до невиданного до и после того уровня, не был толком осмыслен. Таковым он во многом остается и по сей день. Имя и идеи Александра Чаянова, без преувеличения великого нашего соотечественника, фигуры масштаба не меньшего, чем Дмитрий Менделеев, Владимир Вернадский или Николай Вавилов, так и не получили даже десятой доли соответствующей оценки его заслуг. Это дало полное основание Теодору Шанину, видному британскому специалисту по истории русского крестьянства, говорить о «трех смертях» Чаянова, причем третья связывалась уже с нашим временем, в ходе которого он (Чаянов) был превращен в безжизненную икону. И это не случайно, так как основной комплекс идей и моделей А.В.Чаянова опирался на потенциал производственной кооперации свободных и экономически самостоятельных крестьянских хозяйств, которая только и начала формироваться в короткий период середины 20-х годов. Латифундистко-спекулятивный характер поземельных отношений и экономики села, начавший устанавливаться с начала 90-х годов этому совсем не отвечал.

Печально известная коллективизация, апокалиптическая по своей сути и характеру, нередко предстает только как прямой способ выкачивания средств для приобретения зарубежных машин и технологий будущего индустриального и военного могущества. Такой подход не только в чем-то оправдывает это преступление и прямое убийство миллионов жертв, но и сильно искажает реальную картину логистики материально-финансовых потоков 30-х годов. Пожалуй, только 50-е годы существования уже колхозного села, насколько это возможно при установившемся догматическом подходе,

осмыслены в реальных категориях. А вот аграрная политика 60-80-х годов во многом остается в тени, но между тем именно в ней кроются корни едва ли не решающего фактора окончательного расскрестьянивания страны.

Насколько актуален вопрос исследования судеб русского крестьянства когда встает проблема, а осталось ли оно вообще? Не пришли ли те времена, о которых писал Н.А.Некрасов, строками стихотворения, которого и начат этот очерк: «Ты проснешься ль, исполненный сил, Иль, судеб повинуясь закону, Всё, что мог, ты уже совершил,- Создал песню, подобную стону, И духовно навеки почил?. И то, что мы можем наблюдать сегодня — уже никак с крестьянством, собственно, и не связано и не может быть им названо.

Но в любом случае, мифы и заблуждения о многовековой истории крестьянства недостойны хотя бы памяти основы великой страны и великой культуры

Но сначала о самом термине — крестьянство, который таит в себе немало тайн и кодирует ряд особенностей национальной истории. Само слово -«крестьянин», в обозначении земледельца, деревенского жителя до сих пор ставит в тупик многих исследователей и публицистов, никак не желающих согласиться, что не отличавшаяся особым религиозным (не путать с магическим) рвением и даже в чем то циничным отношением к официально насаждавшемуся вероучению, абсолютно преобладающая по численности группа населения, обозначила себя по конфессиональной принадлежности — христиане. В куда более затронутых учением Христа краях, где первый ученик его апостол Петр, обращенный из рыбака Симона, становится — первосвященником Рима. В этом плане наша летописная традиция претендует лишь на посещение днепровских берегов его младшего брата Андрея. Но в западной и центральной Европе сельское население именуется по разному: йоменами, вилланами, бауэрами, хлопами, селянами- но нигде христианами. Собственно и в новгород-киевской Руси — они были, по большей части, просто смердами, обозначаясь термином с определенно презрительной коннотацией — смердить. А уж закрепление особой приближенности к Богу никак не вязалось с социальным его положением низшего класса. Между прочим, в какой то мере это может служить и для понимания поражавшей западных путешественников по России еще в 19 веке повсеместной черты в крестьянах, свободно, без приниженности и чувства социальной ущербности общавшихся, если выпадал такой случай, с монаршими особами. Но это тема отдельного рассуждения, уводящая нас в сторону геополитических судеб восточных славян, оказавшихся в окружении чуждого по языку, по жизненному, неземледельческому, укладу местного таежного населения, преимущественно финно-угорского или тюркского. Здесь сказалось и коллаборционисткое поведение знати, за редким исключением тверских князей, вписавшейся в ордынский политический порядок. И многовековое подвижничество русского монашества и монастырской колонизации русского Севера. Крестьяне выбрали для своего самоопределения и идеала из двух, не очень близких и понятных начал и ориентиров, все же более свободное политически и морально священничество, чем князей с их окружением. Вспомните безошибочно угаданные и прочувствованные авторами сцены фильма «Андрей Рублев» («Страсти по Андрею» в своем первоначальном, более точном названии).

Земледельческое население хорошо знала и Новгород-Киевская Русь. Но её насыщенная торгово-ремесленническая жизнь, внешний блеск княжеских дворов перевешивали убогую сельскую составляющую, что давало основания В.О.Ключевскому определить этот период как «Русь-городовая, торговая». Уже в ХХ веке, профессор русской истории Йельского университета Георгий Вернадский, оставивший в 1922 г Россию и своего всемирно-знаменитого отца, восстановит этот перекос в оценках незначительности развития аграрного сектора, поддержав определенную правоту в этом вопросе советских историков школы академика Грекова.

Колыбелью русского крестьянства стала верхневолжскоя Русь, удаленная от приморских рынков, где внешняя торговля не могла стать главной движущей силой и основой благосостояния. Даже в XV-XVI вв., в период складывания суверенной

государственности, количество городов здесь сравнительно незначительно, да и в них не малая часть жителей занималась хлебопашеством.

Если говорить о сельской местности, то характер расселения здесь резко отличался от сел южной Руси. На севере пахарь-поселенец, нередко перебравшийся подальше от кочевников-степняков в глухие леса и болота с трудом отыскивал сухое место, на котором, как писал В.О.Ключевский «можно было бы с некоторой безопасностью и удобством поставить ногу, выстроить избу», это вело к тому, что деревня в один или два крестьянских двора была господствующей формой расселения в северной России чуть ли не до конца XVII в.

Как подчеркивал историк: «Великороссия XIII-XV вв. со своими лесами, топями и болота¬ми на каждом шагу представляла поселенцу тысячи мелких опасностей, непредвиденных затруднений и неприятностей, с которыми приходилось поминутно бороться. В отличие от своих европейских соседей он менее всего избалован условиями жизни и не притязателен, более вынослив, приученный не ждать милостей от природы и судьбы». И, продолжая мысль великого русского историка (и, между прочим, домашнего учителя последнего русского императора), отмечавшего, что своенравие климата и почвы «обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось».

Крайний недостаток ясных летних дней еще укорачивается в этой полосе безвременным нежданным ненастьем. Это заставляло великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так крестьянин приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжении вынужденного осеннего и зимнего безделья. «Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить вели¬коросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии» — резюмировал Ключевский.

Жизнь удаленными друг от друга, уединенными деревнями при недостатке общения наложила специфический отпечаток и на характер общественной психологии, не приучая великоросса действовать большими союзами, дружными массами. Северорусский крестьянин боролся с природой в одиночку, в глуши леса с топором в руке. Это была молчаливая напряженная работа над внешней природой, над лесом или диким полем, а не над собой и обществом, не над своими чувствами и отношениями к людям.

Социально-психологический портрет русского крестьянства, перемещающегося с Днепра и активно осваивающего глухие леса будущей древнерусской Месопотамии — междуречья Верхней Волги и Оки, данный Василием Ключевским остается непревзойденным: «Он замкнут и осторожен, даже робок, вечно себе на уме, необщителен, лучше сам с собой, чем на людях, лучше в начале дела, когда еще не уверен в себе и в успехе, и хуже в конце, когда уже добьется некоторого успеха и привлечет внимание: неуверенность в себе возбуждает его силы, а успех роняет их. Ему легче одолеть препятствие, опасность, неудачу, чем с тактом и достоинством выдержать успех; легче сделать великое, чем освоиться с мыслью о своем величии. Он принадлежит к тому типу умных людей, которые глупеют от признания своего ума,» — подчеркивал он в XVIII лекции «Курса русской истории».

Мировоззренческие и психологические черты крестьянства значимый момент для характеристики и понимания поведения основной массы населения, и конечно важны для осмысления поведенческих реакций широкой народной массы, но в отношении крестьянства принципиальное значение сыграл институт русской поземельной общины, в виде которой собственно и оформилось и действовало крестьянство. Без осмысления судеб которой вряд ли можно понять пореформенное развитие России, ни масштаб

столыпинских замыслов и преобразований, ни победу большевиков, аутодафе коллективизации и тихий уход крестьянской Атлантиды во второй половине ХХ века.

Природные условия отразились не только на характере и психологии крестьянина, но и во многом определили особенности социальной организации, основой которого стала своеобразная форма сельской общины. Как подчеркивал в фундаментальном труде, вышедшим в конце 90-х годов «Великорусский пахарь», академик Л.В.Милов, основной причиной жизнеспособности русской общины была ее несравненно более важная, чем в Западной Европе, роль в организации земледельческого производства. Именно в этом кроются ее большая внутренняя прочность и влияние.

Помимо нестабильности урожаев, шло сильное засорения полей и быстрое их истощение. При общем, довольно низком уровне урожайности, естественным и единственным реальным компенсационным актом была частая, если не регулярная, смена участков пахотной земли. Несмотря на то, что почти весь цикл земледельческих работ был объектом индивидуального труда крестьянского двора или малой семьи, ключевые моменты этого цикла (например, подъем целины, расчистка лесных площадей) были связаны с производственными усилиями, по крайней мере, нескольких хозяйств. Вероятнее всего, именно эти факторы, обусловленные прежде всего природно-географической спецификой, и объясняют жизнестойкость древнерусской общины, просуществовавшей многие столетия (отнюдь не только в силу одной лишь социальной традиции). Сравнительно большая производственная роль древнерусской общины, давала возможности главным образом только в накоплении движимого имущества.

Н.Ф.Шиляев,

кандидат исторических наук, доцент Тюменского государственного университета

(Размышления Николая Федоровича Шиляева, записала А.В. Куприна)